Грустно и тяжело говорить о таких предметах, грустно омрачать таким словом радость великого праздника, но, вспомните, Сам Спаситель в этот редкий день Своей жизни, в день Своего торжества и радости, вступая со славою, как Царь, в священный город, сретаемый радостно народом, – и Он, как сказано в Евангелии, воззрев на град, плакася о нем (Лк. 19, 41) – плакал о судьбе города и народа... Так печаль была приобщена к нынешнему празднику в самый день его действительного, а не воспоминательного, как теперь, совершения.
И затем, если вы вдумаетесь в смысл ныне празднуемого события, в связи его с предшествовавшим воскресением Лазаря; если вы вдумаетесь в уроки, которые ныне Святая Церковь в своих молитвах и песнопениях преподает верующим, то увидите и услышите прямой ответ на вопрос о том, откуда у нас это беснование убийств и самоубийств, и притом не в качестве отдельных печальных событий, а как целое настроение жизни, как страшная зараза, как знамение времени, и где выход и спасение из этого страшного и гибельного положения. В самом деле, песнь церковная, сегодня так часто воспеваемая и притом выражающая самую сущность празднуемого события, учит нас, что Спаситель, уверяя нас во всеобщем воскресении, пред Своими страданиями воздвиг Лазаря из гроба; и другая песнь, такая же по значению, опять вводит нас в тот же круг дум и размышлений: «Спогребшеся Тебе Крещением, Христе Боже наш, безсмертныя жизни сподобихомся Воскресением Твоим...»
И мы уверяем, мы призваны проповедовать, мы непоколебимо и глубочайше убеждены, что именно в забвении современными людьми истины всеобщего воскресения, в забвении и оставлении мысли о безсмертной жизни и в перемещении всех интересов и всего внимания к жизни земной – в этом корень того зла, которое ныне так удручает все человечество.
Как?! – спросят и подумают иные. Как? Не напротив ли? Казалось бы, что если все внимание наше обратить на жизнь земную и на ее интересы, то в таком случае мы и будем дорожить жизнью, тогда-то мы и не станем отнимать ее у других и особенно у себя: мы ведь тогда будем уверены, что жизни второй и дальнейшей не будет, мы тогда будем хранить ту жизнь, которую случайно, волею темной и непонятной судьбы мы получили.
Но как ни кажется справедливым на первый взгляд такое рассуждение, опыт жизни, голос истории и наше собственное сознание уверяют нас, что возобладавшее ныне в мире чисто животное воззрение на человека, закрывающее от него небо и вечность, совершенно обезценивает жизнь человеческую, лишает ее смысла и основы, колеблет ее сверху донизу, приводит к ужасам убийств и самоубийств, приводит, наконец, принудительно к общему признанию, которое ныне все чаще среди нас слышится: так жить дальше нельзя! И наоборот, в жизни отдельного человека, в жизни целых обществ, если они глубоко и твердо верят в общее воскресение и будущую безсмертную жизнь, если они не устами только, не по привычке, не ради праздного слова, а искренно, вдумчиво и убежденно повторяют заключительные слова нашего священного символа: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века», – не только не бывают, но и прямо невозможны такие настроения, которые родят убийства и самоубийства.
В век самый жесткий и жестокий, в век, когда философия привела людей к отрицанию Бога и духового мира, когда образованные люди смеялись над самою мыслью о безсмертии души, в век, когда языческая религия, которою питались духовно массы темного народа, не знающего философии, также ничего не говорила своим последователям о будущей жизни, когда даже в среде народа еврейского, имевшего религию богооткровенную, под влиянием тогдашней образованности явилась влиятельная партия саддукеев, глаголющих не быти воскресению мертвых, отрицавшая мир духовный и загробное воздаяние, причем эта партия, ужасно сказать, в своих рядах видела и имела руководителями первосвященников и священников Израиля, – в этот именно век раздалось твердое, ясное и простое слово Спасителя, уверяющее нас во всеобщем воскресении, в возможности и неизбежности пакибытия.
Люди в то время настойчиво искали уверений в том, что далее земной жизни ничего не будет. Философы и поэты изощрялись в доказательствах этой мнимой истины, в стихах и песнях они издевались над теми, кто признавал Божество в миpe, душу в человеке и жизнь за могилой. Люди хотели убить то, чего нельзя убить, – дух, его жизнь, его неистребимые запросы. Мыслители и писатели красноречиво доказывали, что страх создал богов, а невежество породило мысль о существовании души в человеке и ее будущей жизни. Надписи на могильных камнях язычников как бы щеголяют такою легкомысленною проповедью; звучали ли они грустью или насмешкою; писали ли их от имени умерших или от имени оставшихся живых, грустивших о потере и смерти любимых близких и друзей, – они настойчиво говорили об одном – об отрицании духа и вечности: «Мы были нечто, а теперь ничто; прохожий, ешь, пей, веселись, и ты непременно здесь будешь»; «Из тьмы я пришел и в тьму возвратился»; «Не существовал я до своего рождения, не существую и теперь»; «Из ничего человек снова возвращается в ничто: от человека остается лишь одно пустое имя». Или читаем завещание умершего: «Говорю я моим друзьям: будьте веселы, пируйте, живите, потому что некогда вам придется все-таки умереть».
Вот философия язычества. Подумаешь: сколько жизнерадостности! Как эти люди любили жизнь! И уж не правы ли, в самом деле, некоторые современные писатели из модных и распространенных, которые кричат о том, какое веселое мировоззрение было у язычников, и какое грустное настроение дало взамен его людям христианство?.. Но не спешите делать приговор!
Присмотримся к самой жизни языческих мудрецов, почитаем сочинения известных писателей, живших в то самое время. Что же, слышим ли мы гимны жизни, видим ли, что ею дорожат? Напротив, слышим – вопль безотрадного отчаяния несется по всему миpy, слышим признания, что не стоит жить. «Дверь открыта из жизни, – в самоубийстве лучший исход», – пишет один. Другой, видный и влиятельный философ, рассуждает: «Видишь ли ты эту гору? Оттуда вниз головой – твое спасение. Видишь ли это дерево? На нем повеситься – вот спасение. Видишь ли это море, реку, этот колодезь? Там, на дне их живет твое счастье, там спасение от жизни».
Видно, не в радость была эта жизнь, когда от нее старались идти к смерти; видно, не высокой цены была эта кажущаяся и ныне многих соблазняющая жизнерадостность.
Пойдем же теперь на кладбище христиан первых веков и почитаем их надписи на камнях могильных. Вот некоторые из них: «Ты – жив»; «Мир духу твоему»; «Почивай в мире»; «Душа возвращена Христу»; «Здесь Гордиан из Галлии, зарезанный за веру со всем своим семейством, почивай в мире; Феофила, служанка, поставила этот памятник».
Пред вами, как видите, иной мир, иные жизненные воззрения и отношения. Можно ли, имея такие воззрения, убивать другого, если все равно, я знаю, встречу его в загробной жизни пред лицом Судии – Бога? Можно ли убивать себя, если я знаю, что духа и сознания убить невозможно, что уйти от себя нельзя? Какой безумец будет думать, что можно застрелить собственную тень, что идет со мною неразлучно?
Перенеситесь теперь мысленно к переживаемому времени. Раздаются речи, обвиняющие христианство в том, что оно постоянно поставляет наше сознание пред образом могилы. Слышим призывы возвратиться к веселой эллинской мысли и жизни, к жизнерадостному настроению. Слышим глумления и насмешки над теми, кто земное существование ставит в зависимость от какой-то небесной жизни. Обещает нам, наконец, социал-демократия, что «Царство Небесное мы здесь, на земле, создадим себе и без слез, и без муки»; обещают нам, что и рай непременно будет нашим достоянием на земле, стоит нам лишь послушать провозвестников новых общественных и государственных учений и попробовать осуществить на деле эти учения. Каковы же результаты, каковы плоды такой мудрости, которую давно изобразил апостол словами: «Будем есть и пить, завтра умрем» (см.: 1 Кор. 15, 32)? Эта философия, годная для безсловесных, дала ли людям хотя бы животное, хотя доступное для безсловесных счастие?
В ответ узнаем с ужасом, что насчитывается шестьдесят тысяч самоубийств в год в одной Европе, что четыреста детей в возрасте до 14 лет кончают самоубийством только в одном округе одной Франции... В ответ слышим и, увы, даже видим, как и чужая жизнь не ценится, как падают люди на улицах среди бела дня, во цвете лет, от руки наемных или добровольных палачей, слышим, что убийцы, кончая с жертвами, кончают вместе и с собою. Слышим, что во многих судах три четверти всех дел составляют разбирательства об убийствах, поранениях и покушениях на убийство. И, наконец, не раздается ли повсюду, при виде всех этих ужасов, как неудержимый вопль, горькое признание: «Так жить далее невозможно!»?
Итак, вопрос о том, быть или не быть человеку по смерти, есть вопрос немаловажный. Вся жизнь человека, и личная и общественная, в своем глубочайшем основании зиждется и покоится на том или другом, положительном или отрицательном решении этого вопроса. И выход из нынешнего невыносимого положения один: укрепите веру, но прежде сами укрепитесь в вере. Пойдем за Христом. Он ныне воскрешением Лазаря уверяет нас во всеобщем воскресении; Он безсмертную жизнь нам обещает Воскресением Своим. Тогда верою в Бога и Его Промысл мы осмыслим и осветим всю нашу жизнь, и видно нам будет, что она – зреющий плод, поприще возрастания и воспитания для Божией житницы. Растет плод; веют над ним ветры, проносятся и бури, идут дожди, сменяется зной и ненастье: плод созревает и укрепляется, а когда созреет, он сочный, ароматный сам оторвется от ветки и упадет в обладание человеку, исполнит свое предназначение, принесет свою пользу. Это – образ смерти естественной. Сорвите насильственно плод зеленым, недозревшим: он горький, он кислый, противный, – кому он нужен и кому полезен? Так и жизнь, насильственно прерванная в себе... Не об отдельных случаях мы говорим, они, как исключение, могут быть именно только случаями и следствием болезни. Мы разумеем всю совокупность жизни.
Здесь-то, в общей совокупности жизни, и нужно создать общее направление христианское, нужно веру христианскую сделать не личным только достоянием и не убеждением только ума, но деятельною силою и закваскою всей жизни.
И как эти свечи на ветвях, затеплится и засветит она на радость Творцу, на счастье человечеству. И как эта верба, что после зимы воспрянула первая к жизни, брызнула зеленью и знаменует победу над зимнею стужею, скоро грядущую весну, оживление миpa, обновление природы, так и наша жизнь будет знамением победы – победы над всеми силами зла и тьмы, и неправды.
И вечная песнь победы взыграет в устах наших Господу и Христу, Победителю смерти: Благословен Грядый во имя Господне! (Лк. 13, 35). Аминь.