04.07.2013
ЖИТИЕ ПРЕП. МАКСИМА ГРЕКА
Отечеством преподобного Максима был город Арто в Албании, близ Эпира. Он родился около 1480 г. от благочестивых и богатых родителей Мануила и Ирины, греческого происхождения, почему и сам везде значится Грек.
Около 1507 г. Максим прибыл на Афон и поступил в братство Благовещенской Ватопедской обители, где принял и пострижение в монашество. И здесь-то, в уединении и вдали от шума житейских волн, разных превратностей и разномыслий Максим, в кругу опытных, великих и единонравных старцев начал, как трудолюбивая пчела, собирать мед со всех благовонных цветов афонских и проводить жизнь в обучении иноческим подвигам.
Здесь-то, в обители Ватопедской, думал Максим мирно окончить дни свои в безвестной тишине, в подвигах иноческого послушания, но Господь судил иначе: иной предлежал ему ученый и вместе страдальческий подвиг в земле ему чуждой, где должен был он сложить свои кости после многих невинных страданий за любовь не только к науке, но и к истине, в исправлении церковных книг, за что сподобился если не венца мученического, то, по крайней мере, славы исповедника – долготерпением в многолетних скорбях, в узах и темнице и даже в неправедном отлучении от Церкви, которой он был предан со всей ревностью православного ее сына и защитника догматов.
Великий князь московский Василий Иоаннович, пользуясь миром своей державы, обратил внимание на хранившееся в палатах его драгоценное сокровище, которое, однако ж, не было доступно решительно никому из русских. Это сокровище состояло в редком и громадном собрании древних греческих рукописей, поступавших из Византии с самых первых времен просвещения Руси Христовой верой и особенно умножившихся при отце Василия Иоанновича (великом собирателе земли русской, Иоанне III), за которым была в замужестве последняя отрасль константинопольских Палеологов – София. Желая узнать содержание этих рукописей и в то же время не находя в России человека, который бы мог удовлетворить этому желанию, Василий Иоаннович по совету и с благословения духовного отца своего митрополита Варлаама решился обратиться на Афон с просьбой прислать в Москву умного мужа, который бы в состоянии был пересмотреть греческие книги, находившиеся в княжеской библиотеке, и, если нужно будет, перевести их; Великий князь писал об этом патриарху Константинопольскому Феолипту и проту Святой Горы Симеону, прося прислать в Москву ватопедского старца Савву, которого, как видно, указал ватопедский иеромонах Неофит, бывший в Москве по сбору и теперь возвращавшийся из России. С этой просьбой и богатой милостыней в марте месяце 1515 г. посланы были на Афон от Великого князя торговые люди Василий Копыл и Иван Вараввин.
Посланные по прибытии на Святую Гору предложили старцу Савве приглашение Великого князя московского, но Савва, ссылаясь на старость и болезненное состояние ног, отказался. После этого прот Святой Горы Симеон по совету ватопедской братии решился заменить престарелого Савву иноком Максимом, но Максим, как бы предвидя, что в России ожидают его многолетние страдания, отказывался от этого тяжкого поручения и удаления с любимой им Святой Горы. Игумен ватопедский, видя непреклонность его, сказал, что доставить духовную пищу алчущим есть святое дело величайшей любви; убеждения эти смягчили Максима, и он, предавши себя в волю Божию, решился ехать в Россию.
При отправлении Максима в Москву ватопедский игумен Анфим писал митрополиту Варлааму, что избрали и посылают инока Максима «яко сведуща в Божественном Писании и способного к изъяснению и переводу всяких книг, и церковных, и глаголемых еллинских. Правда, – писал он, – Максим не знает русского языка, а только греческий и латинский, но мы надеемся, что он скоро научится и русскому языку». И таким образом, с молитвой и напутственным благословением, инок Максим отправился с послами в Россию, взяв с собою и вышепомянутого иеромонаха Неофита и инока Лаврентия для приготовления себя к изучению русского языка, так как они были несколько ознакомлены с оным.
Осмотр великокняжеского книгохранилища привел в восторг любознательного Максима, которому такого множества редких книг не приходилось видеть и на Востоке. Осмотревши всю библиотеку, Максим представил Великому князю список непереведенных книг. Великий князь, посоветовавшись с митрополитом и боярами, просил Максима заняться переводом толковой Псалтири, так как эта книга наиболее других обращалась в руках: с нее начинали знакомиться с грамотой; к ней всего чаще обращались в церковном богослужении; она служила и для домашнего благочестивого упражнения – как уединенному подвижнику, так равно и простому мирянину.
Год и пять месяцев трудился Максим над переводом Псалтири, который и был наконец представлен Великому князю. Василий Иоаннович передал книгу митрополиту Варлааму. Святитель с восторгом одобрил на соборе первый труд Максима. Князь в награду осыпал инока новыми милостями. Все это, однако ж, не обольщало Максима, как бы предчувствовавшего предстоящие ему бедствия. Он предвидел, что труды его могут быть не поняты или худо истолкованы людьми, не отличавшимися образованием и особенно – не знавшими греческого языка. Поэтому в письме к Великому князю труженик, не считая свой труд совершенством, из скромности и по глубокому смирению писал:
«Надлежало бы книге, исполненной таких достоинств, иметь и переводчика более опытного в словесном искусстве, который бы мог не только глубокомысленные речения богомудрых мужей достойно передать, но и временем похищенное вознаградить, и невежеством переписчиков поврежденное исправить. Ибо хотя мы и сами греки, и учились у знаменитых учителей, но еще стоим негде долу, при подошве горы Фаворской, с девятью учениками, как еще не способные, по грубости разума, быть участниками боголепных видений Просветителя Иисуса, которых удостаиваются только просиявшие высокими добродетелями. Говорю это потому, что греческий язык по изобилию в значении слов и в разных способах выражения, придуманных древними риторами, довольно представляет трудностей в переводах, для побеждения которых нужно бы нам было еще много времени и усилий. Однако же, сколько Бог нам свыше даровал и сколько мы сами могли уразуметь, не оставили потрудиться, чтобы сказанное нами было переведено ясно, правильно и вразумительно, а поврежденное писцом или временем, где возможно было при пособии книг или по собственной догадке, старались восполнить или исправить; где же не могли мы ничего сделать, оставили так, как было».
Притом Максим не отрицал, что могут вкрасться в его перевод и ошибки, происшедшие от недосмотра и недоразумения, – и просил по возможности исправлять их, но с тем, чтобы исправитель сам был силен в знании греческого языка, хорошо был знаком с грамматикой, риторикой и со значением греческих слов.
Указав затем на труды помощников своих и испросив им у государя достойного награждения, Максим себе, как единственной милости, просил позволения возвратиться в Святую Гору вместе с возвращающимися спутниками своими Неофитом и Лаврентием. «Избавь нас, – писал он государю, – от печали долгой разлуки, возврати безбедно честному монастырю Ватопедскому, давно уже нас ждущему. Дай нам совершить обеты иноческие там, где мы их произнесли, пред Христом и страшными Его ангелами, в день пострижения. Отпусти нас скорее в мире, чтобы нам возвестить и там находящимся православным о твоих царских добродетелях, да ведают бедствующие христиане тех стран, что есть еще на свете царь, не только владеющий многими народами, но и цветущий правдой и православием, подобно Константину и Феодосию Великим. Да дарует нам Господь еще некогда царствовать, освобожденным тобою от рабства нечестивым».
Усиленные просьбы Максима о возвращении на Афон уже показывают, что он имел причины опасаться несогласия на то правительства, – с другой стороны дают разуметь, что не так он был очарован благоприятностью обстоятельств в России, чтобы забыть свой убогий Афон. Но не суждено было Максиму когда-либо возвратиться на родину, сперва по той необходимости, которую почувствовали в ученых трудах его, а потом по тяжким гонениям.
Великий князь, видя по первому опыту перевода Псалтири даровитость глубокого познания ученого грека, никоим образом не соглашался отпустить его на Святую Гору и упросил Максима остаться еще на некоторое время в Москве. И когда Максим, переводя другие книги (толкование древних Отцов на Деяния апостольские и толкование Иоанна Златоуста на Евангелие Матфея и Иоанна), довольно изучил русский язык, Василий Иоаннович, по совету с митрополитом, поучил ему заняться пересмотром и исправлением тогдашних церковно-богослужебных книг. Труд не легкий и крайне щекотливый; тем не менее Максим не мог отказаться от него. Немало времени провел Максим в трудах книжного исправления и все время он пользовался милостями князя.
«Жегомый Божественной ревностью, очищал плевелы обеими руками», – как об этом сам он выражался; и дерзая о Господе, Преподобный иногда высказывал резкие отзывы о том, что видел. Но то, что видел он, видели немногие. Поэтому слепая страсть к старине все те отзывы Максима считала оскорблением святыни. Начался втайне ропот на «пришельца греческого» – так выражались о Максиме ропотники; стали говорить втихомолку, что Максим не исправляет, а портит церковные книги! Максим еретик! Однако явно никто не дерзал возводить клеветы на честного и безкорыстного труженика, боясь Великого князя, который, кроме оказываемой ему любви и уважения, часто приглашал его к себе и пользовался его советами в делах церковных и государственных, так как видел в нем мудрого мужа и ревностного поборника Православной веры.
Между тем, и Максим, видя расположение к себе государя, не скрывал для одного себя эту царскую милость: он чрез это внимание приносил пользу и ближним, часто ходатайствуя пред Великим князем за бояр, подпавших его гневу. Ревнуя о чистоте Православной веры, Преподобный и собору духовному подавал совет ревностно действовать против упорных пререкателей веры, наипаче же против ереси жидовской, возмущавшей Церковь, и предлагал митрополиту Варлааму перевести собрание правил церковных, но в исправлении богослужебных книг действовал осторожно, представляя свои недоумения на разрешение святителя, если находил что излишним против греческих книг.
Хотя дело и производилось келейно, однако возбудил он неудовольствие духовенства: все заговорили, будто Максим отвергает русские церковные книги и утверждает, что на Руси нет ни Евангелия, ни Апостола, ни псалтири, ни устава. Клеветы сии не могли бы иметь никаких последствий для ученого пришельца греческого, если бы на кафедре московской оставался благоразумный пастырь, ему покровительствовавший, но в 1521 г. вынужден был Варлаам оставить свою кафедру, по недовольству Великого князя, – и его место заступил Даниил из иноков Волоколамского монастыря, невзлюбивший Максима; и с тех пор начались все его бедствия.
Новым митрополитом не были довольны, потому что находили его слишком угодливым пред светской властью: у Максима были знакомые между этими недовольными, которые приходили к нему за советами. В одно время Даниил просил ученого инока заняться переводом Церковной истории блаженного Феодорита – неизвестно, для какой цели. Преподобный Максим отказался от сего поручения, потому что в этой книге много помещено актов еретических, которые могли быть соблазнительны для простого народа. Это очень огорчило митрополита.
Недовольство преподобным Максимом возрастало и с других сторон. В разных писаниях своих он обличал притязательность иноков, заботившихся только о преумножении своих имений, напоминал об обетах, данных каждым при пострижении, восхвалял виденные им на Западе монастыри братьев нищенствующих. Враги Максима всем этим пользовались и рассевали против него клеветы, будто он порицает св. иноков русских, которые не отказывались от богатых приношений, делаемых их монастырям, принимали и приобретали села и деревни. Кроме того, общественные пороки, насилия слабым от сильных, бедным от богатых – все вызывало его обличения. Его положение было довольно особенное. Как безпристрастного инока, как ученого мужа, много видевшего на свете, его спрашивали о многом, что делалось высшей властью, и потом передавали его речи со своими толкованиями.
Но Максим, как адамант, твердо ратовал о благочестии, он не падал духом и на все распространяемые на него клеветы смотрел безбоязненно, ибо чистая его душа только одного и желала: неутомимо и ревностно действовать о истине Христовой, для пользы ближних.
В то время Римская церковь, обезсиливаемая на Западе Лютером, много заботилась, чтобы распространить свою власть на Россию и склонить русских к соединению с ней. Для этой цели со стороны папы послан был легат Николай Шонберг, который по прибытии своем в Москву начал распространять в народе «слово о соединении руссов и латинян». Он успел обольстить боярина Феодора Карпова, колебал и других; особенно мысли его о фортуне производили волнение в суеверном народе.
Преподобный Максим зорко следил за ходом дела и, вооружившись оружием правды, восстал против лукавства римского, разбил и опроверг все доводы и козни Шонберга, написав по этому поводу до 15-ти сочинений, преследуя на каждом шагу вероломство папистов; в то же время его мудрые писания были направлены против иудеев, язычников и магометан. Труды сии на время оберегали Максима от злобы распространившегося невежества, ибо не были противны духу времени.
Не страшился Максим страстей человеческих, ибо еще не испытал всей их силы. «Заповедь Божия повелевает нам, – говорил он, – проповедовать всем, вопрошающим нас о Евангельской истине, несмотря на злобу невежества». И он не щадил самолюбия, обличая пороки духовенства и вельмож. Столь яркий свет его учения был слишком тяжел для больных очей; ожидали только случая, чтобы раздраженное самолюбие могло пасть на ревнителя истины и благочестия, и этот случай представился в 1524 г.. Великий князь Василий Иоаннович, скучая 20-летним неплодством супруги своей, добродетельной Соломонии, задумал расторгнуть брак с нею и вступить в новый с Еленой Глинской, чтобы иметь наследника престола.
Так как закон евангельский и правила церковные не дозволяли расторжения брака по такой причине, то окружающие государя нашли полезным для достижения своей цели устранить людей, которые могли противодействовать сему намерению. Митрополит Даниил был на стороне Великого князя; старец Максим, как надлежало ожидать, на стороне правил церковных, и с ним вместе прямодушный друг его, старец Вассиан, потомок князей литовских, которого до того времени очень уважал Великий князь. Движимый ревностью, Преподобный написал наставления Великому князю, в котором убеждал его не покоряться плотским страстям. «Того почитай истинным самодержцем, о благовернейший царь, – писал он, – который правдой и благозаконием ищет устроить житие своих подручников и старается всегда преодолеть похоти и безсловесные страсти своей души, ибо тот, кто ими одолеваем бывает, не есть одушевленный образ небесного Владыки, но только человекообразное подобие безсловесного естества».
Тогда предстал недоброжелателям давно желанный случай отмстить иноземцу, который осмеливался «осуждать русское».
<…> Вынуждены были, однако, отпустить на свободу Преподобного, так как нельзя было обличить его ни в какой вине государственной, но враги не оставались в покое; они обратились к такому предмету, по которому легче было обвинить его: к делу об исправлении церковных книг. По воле митрополита Даниила созван был Собор в палатах великокняжеских и явились обвинители пришельца греческого, будто бы он искажал смысл Священного Писания и давал значение минувшего времени действию непреходящему, как, например, выражение о Сыне Божием: «седе одесную Бога» заменил прошедшим временем того же глагола «сидел еси», а воскресшую плоть Христову наименовал описуемой. Максим в оправдание себе указывал на грамматическое значение приводимых слов, которые выражали время прошедшее, но и это вменили ему в вину, как будто признает он седение Сына одесную Отца уже окончившимся, и приводили против него, как бы еретика, свидетельства Cвятых Jтцов. Тогда Максим смиренно признал первую свою поправку за погрешность, говоря, что он не знал тогда довольно русского языка и различия сих изречений, ибо передавал мысль свою на латинском языке толмачам русским, которых спрашивал по совести, приличны ли такие выражения? Касательно же слова «описуемого», старался защитить оное выводами Священного Писания, но никто не хотел его слушать.
Три раза повергался он на землю пред Собором, умоляя о помиловании ради милости Божией к немощам человеческим и со слезами просил простить ему погрешности, если какие допущены были им в книгах; все было напрасно: его осудили, как еретика, испортившего Писание Божие, схватили опять и вывезли из города так тайно, что в Москве не знали даже, жив ли он и где заключен. Но страдалец томился в душной темнице Иосифо-Волоколамского монастыря, где отлучен был, как нераскаянный грешник, от приобщения св. Таин, под строгим присмотром духовных старцев; не только запрещено было ему видеться с кем-либо из посторонних, но даже ходить в церковь: такова была горькая участь пришельца греческого, вызванного с такой честью со Святой Горы. От дыма и смрада, от уз и побоев впадал он по временам как бы в омертвение, но здесь же явившийся ему Ангел сказал: «Терпи, старец, сими муками избавишься вечных мук», и здесь, на стенах своей волоколамской темницы, написал он углем канон Утешителю Духу Святому, который и ныне воспевается в церкви.
«Иже манною препитавый Израиля в пустыни древле, и душу мою, Владыко, Духа наполни Всесвятаго; яко да о нем богоугодно служу Ти выну».
«Всегда бурями губительных страстей и духов возмущаем душою, Тебе всеблаженному Параклиту, яже о моем спасении, яко Богу, возлагаю».
