После Бородинской битвы обещанного пополнения русской армии не последовало; и тогда в Филях Кутузов принял решение об оставлении древней столицы. Его адъютант Голицын вспоминал слова главнокомандующего: «Нашествие подобно бурному потоку. Москва всосет его как губка». Мудрый полководец понимал, что если он проиграет сражение за Москву, то потеряет остатки армии, а это – гибель и Москвы, и России.
Наполеон был впущен в Москву на погибель, и это понял народ, который считал, что Первопрестольная была "отдана" как жертва ради спасения Отечества.
Вступление наполеоновских войск в покинутую жителями Москву сопровождалось грандиозным пожаром столицы, о котором немецкий философ В. Шубарт написал:
«Я не стану касаться спорного вопроса, сами ли русские это сделали, грабители-мародеры или пьяные французы, намеренно или по ошибке. Дело не в этом. А в том, что если в городе, состоящем из деревянных строений, из 300000 его жителей остается несколько тысяч – он должен погибнуть. Уже сам уход москвичей означал, что они жертвуют своим имуществом. И тем не менее: с каким само собой разумеющимся спокойствием, без всякой позы, свершался этот величайший в истории жертвенный
акт! Ни одна столица мира, которую доселе покорял Наполеон, не оказывала ему такого приема. Берлинцы стояли шпалерами, когда тот вступал в город, и кланялись. Русские и на себя и на врага нагоняли ужасы апокалипсиса. При этом ни одна столица не имеет такого значения для народа, как Москва для русских. Она значит для него больше, чем Париж для француза. Это священный город для русских. И тем не менее!
Наполеон сразу почувствовал, что является свидетелем необычайного явления, какое когда-либо представало взору европейца, – это был взрыв на редкость своеобразного мироощущения, устремленного не на обладание и власть, а на конец конечного, на сверхчувственную свободу. Крепостной мужик 1812 года знал об этой свободе больше, чем парижский citoyen [гражданин] 1790-го, у которого слово Libertu [свобода] было постоянным на устах. Надо прочесть рассказы очевидцев, например, воспоминания графа Сегюра, – чтобы представить весь ужас, обескураживший Наполеона, когда он сентябрьскими ночами 1812 года впервые заглянул в бездну московской души: "Что за люди! И это они натворили сами! Какое неслыханное решение, сущие скифы!".
Никогда потом не покидал его этот ужас; даже на острове Св. Елены у него осталась эта дрожь в сердце, и из этого внутреннего потрясения родились пророческие слова: "Россия – это сила, которая гигантскими шагами и с величайшей уверенностью шагает к мировому господству"... Это был его рок – потерпеть крушение на Востоке. Не стал ли он и в этом отношении символом Европы?»