УНИЧИЖЕНИЕ, СЧИТАНИЕ себя хуже других – оно очень русское. Постоянно встречается в творениях святых отцов. Но надо обязательно сказать, что оно у них на духовном уровне, касается нравственной недостижимости образа Христа. И может вредить в обычной жизни, в деле крепости русского характера. Почему мы считаем, что всё у нас хуже всех? Да у нас всё лучше всех! Почему-то вдруг навязываются понимания, прямо вредящие любви к Родине. Почему вдруг Подмосковье – это подмосковная Швейцария, почему вдруг японская сакура во главе всего весеннего цветения? 

Швейцарские часы – образец часов? Глупость! У моей тёщи были дамские, ещё военного времени часы-кирпичик «Звезда». Они шли, с точностью до секунды, 80 лет. Только ремешок меняла. И сейчас идут. Какая тут Швейцария, тут простой российский часовой завод. 

Та же косметика. К жене приезжали её знакомые из Польши (она там преподавала русский язык), так они хватали нашу косметику чемоданами. А наши дуры зарились на упаковки, коробочки, то есть всего-навсего на форму. Так во всём. У всех всё лучше. А то, что по содержанию наши товары были добросовестнее, естественнее, здоровее, как же это не считать за великую заслугу? 

Мы не хуже, мы лучше. И это никакая не гордыня, а реальность. Но ничего никому не докажешь. И зачем доказывать? Вразуми, Господи, неразумных тварей твоих! 

ПРЫГАЛКИ, КЛАССИКИ, прятки, все детские игры сопровождались стишками, приговорками. Прыгают дети и в те самые годы жестокого «культа личности» вовсю кричат: «Кто на чёрточку наступит, тот Ленина погубит». И хоть бы что. Или: «Ленин, Сталин, Полбубей ехали на лодке. Ленин, Сталин утонули, кто остался в лодке?» – «Полбубей!». И подставляли лоб. И хоть бы что. Взрослые в селе были не умнее взрослых в городе, но мудрее. 

БАТЮШКА В ЦЕРКВИ: – Каковы врата в Царство Небесное? Где они? Как выглядят, не знаю, но где, сейчас скажу. Они в нашем сердце. Помните, в Писании: «И этот храм – вы». То есть человек является храмом Божиим. 

Но каким? Без мерзости запустения. И это часть Царства Небесного. Вот в него и надо войти. 

– Как? 

– Идти по дороге. По какой? Понять это легко, если вспомнить выражение афонских монахов о том, что Афон – это не место жительства, а путь. Какой? Путь молитвы. И, вспомните, как мы недавно служили молебен о погибших в дорожных происшествиях. Помните, я говорил, что вина за это чаще всего в самих водителях, в их характере и состоянии: один пьяный, другой торопился, обгонял; третий нарушил правила движения. То есть не дорога была виновата, а водитель. Так же и пешеход. Кто его гонит на красный? Нетерпение. 

Вот и нашу жизнь легко уподобить дороге в Царствие Небесное. В ней много опасностей, но их можно и нужно избежать. Соблюдать правила движения, то есть Заповеди Божии.

Где она сейчас? 

В открытую форточку квартиры влетела ласточка. А обратно не могла вылететь, металась. Хозяев не было. Приехали. Зажгли свет. Ласточка выползла из угла. Они вначале испугались её черного цвета. Но разглядели – ласточка. Совершенно обессилевшая. Стали выхаживать. Молоко не пьёт, крошки не клюёт. Стали смотреть в интернете о ласточках: питаются мошками, комарами, мухами. Стали ловить. Водичку закапывали в клювик пипеткой. О ласточке узнали знакомые и их дети. Приходили смотреть. 

Сделали ей гнёздышко. Даже ночью вставали поглядеть, жива ли. Была жива, слабо царапалась крохотными коготками. Но ходить долго не умела, падала набок, она же до этого больше была в воздухе, чем на земле.
Вскоре от любви и заботы ласточка окрепла. А тут подошло время осени, птицы улетают. И она рвалась лететь. Взмывала под потолок, пачкала крылья об извёстку, кидалась к окну, ударялась о стекло. Выпустить боялись – вдруг упадёт, там её кошки съедят. 

Но вот, кажется, она успокоилась. Решили – пусть зимует. 

Утром мама семейства почувствовала, что с ласточкой что-то не то. Взяла её на руки. Ласточка выгибала головку вверх и вниз, и вбок. Тихонько пискнула и замерла. Женщина сказала старшей дочери, и они вдоволь наревелись. А младшему сыну, когда отец привёл его из детского садика, сказали, что ласточка улетела на юг с другими ласточками. 

И он долго расспрашивал: «А что она сказала, когда улетала? Сказала: спасибо, да? И сказала, что прилетит, да?» И выходил на балкон, и глядел в сторону юга. Он уже знал, где юг. Папа научил. Говорил: «Откуда появляется солнце, там восток, а вправо от него юг». И мальчик показывал в ту сторону друзьям. И дома не давал разбирать гнёздышко. «Она же сказала, что прилетит». 

Раз я приехал к родителям в трудное для них время. Приехал внезапно, они не знали. Хотел обрадовать. Подхожу к дому – окна все белые, в инее, то есть в доме не топлено. Где родители прятали ключи, я знал. Вошёл – холодища. К соседям. Они сказали, что мама в больнице, а отец, как всегда в зимнее время, на лесозаготовках. «Что же они не сообщали?» – «Не хотели, видно, расстраивать». 

Я затопил печь и побежал в больницу. Мама увидела меня и запросилась домой. Хотя была очень слаба. Её привезли на больничной машине. 

К вечеру в доме потеплело. Даже кошка вернулась и громко мурлыкала на печке. 

Мама ей выговаривала: 

– Что ж ты, изменщица такая? Чуть-чуть тебе плохо, ты уж готова, нет тебя. Чего тебе в ногах не лежалось, и мне бы потеплей, нет, утрепала. 

Кошка спрыгивала с печки и тёрлась о мамины ноги. 

Утром надо было обязательно на ежедневные уколы, которые ей назначили. Мы еле-еле побрели. Кошка проводила нас до калитки. Врачиха хотела оставить маму в больнице, но мама отказалась. 

Стали потихоньку жить. Мама всё казнилась тем, что ничего не может делать, всё из рук валится, а я был рад, что помогаю. Да и велика ли помощь – картошки начистить, сварить, чай поставить, за хлебом сходить. Мама сказала, у какой хозяйки берёт молоко, стал и я брать. И нам хватало, и кошке. Совсем мы ожили. Я выговаривал маме, что скрыла от детей о болезни. 

– Честно тебе скажу: боялась. Вот бы раззвонила, болезнь-то бы и разошлась, прижала бы окончательно. А так – перебарывала. Даже и в больнице. Вечером выжду – уснут в палатах, рано засыпали, если хоккея этого нет, и пошарачусь в коридор. Даю себе задание, сколько раз пройти. По стенке, кто бы видел. Потом старалась на одну ступеньку подняться, на две. Потом побольше. Потом и ты приехал. 

В одно время с нами ходил на перевязки мужчина с обмороженными, даже не с обмороженными, а с отмороженными руками. Рук уже не было – культяпки. Его приводила жена. Ведь его же надо было и раздеть, и одеть. Ожидая очереди, он курил с мужиками и каждый раз охотно рассказывал, что беда с ним случилась по пьянке. Держал в перебинтованных обрубках длинную самокрутку и курил. Именно самокрутки ему делала жена. Сигареты и папиросы были и тонки, и коротки – обжигали марлю. Медсёстры ругались. 

– Начинай курить, – советовал мужик жене, пока она скручивала клочок газеты в трубочку и в неё засыпала купленный табак. 

Жена сердито отмахивалась, вставляла ему в зубы цыгарку и уходила к женщинам.

 
– Злая, – говорил о ней мужик, – на хлеб с ножом бросается. И тут же оправдывал: – А и будешь злой – пенсию-то мне урежут до нуля, я же по пьянке, какие у нас страховки. Инвалидность-то сунут, а денег – хрен да маленько. 

И вновь рассказывал, как он «надрался этого плодово-выгодного, шёл домой, да и сунулся мордой в сугроб. 

Пытался встать, отталкивался руками, ослабел, и так и уснул». 

– В паху надо было держать, в паху, – советовали ему. 

– Уж в следующий раз не сплошаю. 

Вернулся из леса отец, стало нам совсем повеселее. На уколы ходили уже через день. Кошка провожала нас до больницы и дожидалась у крыльца. Я здоровался с тем мужиком, разговаривал. Однажды он пришёл весёлый, держал в зубах большущую гаванскую сигару. Радостно объяснил, что ему её купила жена. 

– Надоело, видно, крутить. Денег не пожалела. И очень одобрял сигару: – Крепкая, собака! Надолго хватает. И так лёгкие продирает, что пореже стал курить. 

Я сказал ему, что сигарами не затягиваются. 

– Так зачем тогда и курить? – возразил мужик.– Ядрёный народ, эти кубинцы. Не зря у них Фидель Кастро.
Затягивался, кашлял до слёз и вытирал слёзы обрубком руки в марлевой повязке. 

Сижу на деревянном крыльце почты, жду открытия. Пришел позвонить. Сидит рядом старуха, тоже ждёт. Подходит ещё одна старуха. Я встаю. 

– Ой, да сиди-ко, сиди. Ещё насидишься, пока добреду. 

Старухи здороваются. Приходит почтальонка, открывает. 

– Молодцы, молодушки. И мне к вам не ходить. Сергеевна, возьми-ко открытку. 

– Ой, надо же, – радуется Сергеевна, – ещё и на письмо натакалась. Прочти-ка, Анюта. 

Подружка громко читает новогоднее поздравление. 

– Это ведь знаешь кто,– объясняет Сергеевна, – это ведь Надя, постоялица, сына-то ещё привозила. Разведёнка. Больше ничего не пишет, поздравляет только? 

– Как не пишет, пишет, спрашивает: замуж-то, спрашивает, ещё не вышла? Так, говорит, выходи.
Старухи хохочут. 

– Замуж-то бы надо: могилу некому копать, так жениха-то нет. 

– Как нет? А Иван-то Николаевич? 

И опять обе смеются. 

– Жени-и-х, – презрительно тянет Сергеевна. – Привёз мешок ячменю. В кошовке катал, катал, весь надсадился, не знает под какую руку взять, как поднять. Я подхватила мешок под одну руку, потащила. Он рядом идёт, к женитьбе подговаривается. Жених – без груза запыхтелся. Думала: ещё помрёт у меня во дворе, детям-то его радость, а мне каково? Взяла его в охапку, отнесла за ворота. 

– Так откуда ему силу взять? – поддерживает Анюта. – Тяжелей карандаша ничего не поднимал. Всё в учётчиках, да в нормировщиках. Уж так берёгся. Валиком прокатился. А всё одно – завод кончается. Бога не обманешь. Дай-ка, Лена, пару конвертиков да какую газетку старую на растопку. Домой-то идёшь ли, Сергеевна? А-то я пошла.
– Ой, – спохватывается Сергеевна, – Надо ведь ответ написать. Не попрошу ли кого? 

Конечно, я наслался помочь. Старуха обрадовалась, купила открытку. Я переписал на неё адрес с полученной открытки и приготовился слушать диктовку. 

– Пиши: « С Новым годом, Надя, с Рождеством! Уж до Нового года не успеет. Спасибо, Надя, не забываешь, а свои забыли. Здоровье вовсе ни к чему, хожу только в магазин, да чтоб видели, что ещё живая. Снегу мало, один лёд, так никуда и не пойдёшь, такая катушка, так и брожу ближе к краю. 

– Это на открытке не уместится. Я вот тут остановился: «Свои забыли, а ты, спасибо, не забываешь». 

– Ой, да это-то, ладно, не пиши. «Спасибо, Надя, здоровья желаешь. Ничего, пока шарачусь потихоньку. И по дому маленько шишляю. А от коровы отступилась, но ты приезжай и парня привози, молоко ему знаю, где взять».
Кое-как улепив старухину диктовку, я подписал внизу её фамилию. 

– Вот какая везетень, – радуется Сергеевна, – писаря нашла. Так-то я на лесосклад хожу, мне мужики пишут за папиросы. Тебе взять? Не куришь? Ой, и больно ладно. Так ещё одну не напишешь ли? 

– Да хоть сколько… 

– Хоть сколько, некуда. Некому. Все примерли. 

Старуха покупает ещё открытку и на память диктует адрес. И диктует дальше: «Здравствуйте, Надя, дочь-то тоже Надя, Леонид, дети и сватья! Чего-то вы всё не пишете, ровно не живые». 

– Вначале напишу: с Новым годом! 

– Дак это ещё бы. «А нужна была, навеличивали, мёду всегда наливала, не весила». Но это ты не пиши, напиши: «Пока, слава Богу, жива-здорова, за хлебом хожу сама, а больше никуда не хожу. Корову порушила, одни курицы, да кошка, доедают за мной. Завалинку не наладила, боюсь, весной вода подойдёт, подполье затопит, вот будет делов. А приедете, молоко можно брать у соседей. Даром нальют: всю жизнь в моей бане моются. (Старуха будто не мне диктовала, а с дочерью напрямую разговаривала). Ещё жила посторонняя женщина, разведённая, тоже Надя, лечила сына. Навезла всего: платьев сколько, и шерстяное тёплое, и другие разные. И халат красивый, и пальто крепкое, хватит до смерти. А ещё кладу сколько-то от пенсии на книжку. Для вас, чтоб вам хоронить меня было не в тягость. А приедете, покажется мало, не обессудьте. Была корова, продавала молоко, больше откладывала. Кто литр возьмёт, кто два». 

Я слушал, и уже не записывал. Старуха горестно качала головой. 

– Старшего твоего, Надя, я помню, а младшего совсем не знаю. Пошлите хоть карточку, вставлю под стекло, добавлю к другим, – старуха передохнула. – А не приедете, и без вас закопают. Ещё никого сверху не оставляли…

 Ой, – спохватилась она, – это не надо. 

– Это я и не записывал. 

– А как записал? 

– Поздравление с Новым годом, и чтоб приезжали. 

– Верно, верно. Ещё напиши и с Рождеством, и с Крещением, и со Сретением, и с жаворонками…
– С Благовещением. 

– Да. Раньше ответить не соберутся. Ой, молодой человек, вот уж спасибо тебе! Так не куришь? Нет? Может, пива с мужиками выпьешь? 

Старуха стала меня расспрашивать, откуда я, чей, звала к себе. 

– У меня и пряники есть. Твёрдые. Так я их молотком дроблю. 

Я поблагодарил, но отказался. Во-первых, мне надо было звонить, во-вторых, стыдно сказать, подумал, что мы будем долго идти до её дома, время потеряю и так далее. 

То есть этим оправдал себя и не пошёл с нею. И потом очень жалел. Не пошёл, дурачок. И что было не пойти? Пил бы чай с пряниками, да записывал бы за ней. Где сейчас найти такую старуху? 

УДИВИТЕЛЬНО ТОЧНО заметила моя мама, прямо как формулу изрекла: «Раньше меньше знали, а всё понимали. А сейчас много знают, да ничего не понимают». 

СКАЗАНО БЫЛО БОГОМ Адаму: В поте лица будешь добывать хлеб свой. И добывал. А потомки захотели обойтись без «пота лица», изобретать стали всякие облегчения труду земледельца. И пошли вместо лопаты и мотыги всякие машины, и принялись писаки славить счастливое существование человека на земле безо всяких «потов». Сеялки, косилки, жатки, лобогрейки, комбайны, молотилки, веялки, мельницы… Человек становился не хозяином на земле, а приложением к машине. А разве машина выводит из зерна росток, росток выращивает в колос на крепнущем стебле, который срезает серп. И обмолот снопов, и истирание зёрен в муку, – всё вручную. И далее превращение муки в тесто, и преображение теста через огненное рождение в русской печи в каравай – разве не счастье? Именно так Адам исполнял послушание, данное ему самим Богом. 

Стали жить дальше, и нелегко, конечно, жилось человеку. Но, по грехам-то, это нормально. 

Но всё ему казалось: он достоин лучшей жизни. Лучшей какой? Облегчённой? Ну и получайте облегчённую. Сами же облегчали машинами. И стала она не облегчённой, напротив, утяжелённой. И для души, и для тела. Откуда же в нас такая постоянная усталость, когда мы еле-еле в пятьдесят ноги таскаем? 

За это спасибо бесам, нам внушающим, что облегчение труда – это благо. А как же Микула Селянинович? Сила-то как раз в нём, пахаре, а не в воинах славного Вольги. Они, тридцать человек, не могут тяжеленную соху Микулы из земельки вытащить, а он одной рукой закидывает её «за ракитов куст». И становится воином. А когда помогает отбить врагов, опять возвращается к труду землепашца. Как и великий Кожемяка. Который отказался от всяких княжеских наград и «пошёл опять кожи мять». 

Вот образ русского мужчины. Счастье его не впереди, а в прошлом. 

ЭКУМЕНИЗМ В ЗУБАХ НАВЯЗ, и не хотелось бы о нём и говорить. И конечно, давным-давно надо было из Всемирного совета церквей (ВСЦ) выйти. Что мы за него держимся, что нам от этого, кроме огромных затрат? Старухи последние копеечки в храмы несут, а на эти копеечки в Европах заседают и решают: как ещё можно Россию унизить, как ещё православие исказить. 

Почему так говорю? Потому что раньше Устава этого Всемирного совета (создан в 1948 году) не читал, а тут сподобился. И в нём чёрным по белому утверждается, что ни одна из конфессий, входящих в его состав, не обладает полнотой Истины. Полнота эта, согласно Уставу, наступит тогда, когда все конфессии объединятся в одно целое. Так вот. Хоть стой, хоть падай. 

Так что же – Русская православная церковь не обладает полнотой истины? Как? Мы же живём со Христом и во Христе. И кто больше нашего пролил крови за Христа? Куда ещё полнее? И верность Христу проверяется только одним – готовностью умереть за Него. 

Представьте: вот все вошли конфессии во Всемирный совет церквей, вот, радостные от счастья своей полноты, готовы об этом раструбить, а тут приходит ещё конфессия (а кто их плодит, как не враг нашего спасения) и заявляет: а без нас вы не обладаете полнотой истины. И что? И опять будут нас доить. Да ещё и учить жить.
В теперешних конфессиях силён элемент заполитизированности. Да и совсем раньше тоже так было. Саддукеи и фарисеи времён Христа, кто они? Конечно, не секты, это как раз конфессии, использующие религиозную лексику. А католики кто? Если мы за тысячу лет не сумели (не смогли, не захотели) с ними договориться, то и не надо. И не надо! Кто ещё не знает: католики живут по Вульгате – это латинский перевод Священного Писания, из которого изъято христологическое толкование. Мы-то, слава Тебе, Господи, живём по Септуагинте, переводу Писания на греческий. 

А мормоны кто? «Церковь Иисуса Христа последних святых дней». А не последние не святые? Все: и они, и мы – в автономном плавании. И откуда такая замашка на всемирность у ВСЦ? Ясно же, что там, где «всемирность, всеобщность» – там обязательно масоны. 

Делать нам во Всемирном совете церквей нечего. И не надо на него время и деньги тратить. Мы их ни в чём не убедим, а они нас только заражают. Мы Христу молимся, они – власти и деньгам. И вообще, даже и неприлично нашу Русскую православную церковь обозвать конфессией. 

Может кому-то показаться, что резковато говорю. ВСЦ, несомненно, делает и добрые дела, не сомневаюсь. Но я так ощущаю, что свершаются они, говоря по-простому, для отмазки. Основное для ВСЦ – оттянуть христиан от Христа. Да и чего ждать от «конфессий», выращенных на чтении Вульгаты – Священного Писания, из которого убрано христологическое толкование? 

Ещё тревожно послание к католикам студентов академий и семинарий. Высказал это умному человеку. «Но Антоний Великий посылал учеников к язычникам». 

Всё так. Знаю и батюшку, который ставил в пример православным татарскую девочку. У них Рамадан – пост мусульманский, и она не ест, не пьёт до заката. Терпит. «А вы, православные, не можете, чтоб не нарушить»,– упрекал он прихожан. 

Но опасение все равно есть: нахватаются заразы. Как умственно искалечили Тараса Шевченко варшавские католики. Именно они. Вернулся, и стихи пошли, обливающие грязью царский трон, царицу, церковь православную. 

КОГДА Я НАЧИНАЛ входить в чтение христианских текстов, было мне немного за двадцать лет, но я уже был крепко напитан классикой: и нашей, и мировой, и помню, что мне как-то интуитивно не верилось, что над Христом издеваются и его распинают римские солдаты. Никак не верилось: не могли гордые римляне, для которых превыше всего был кодекс чести, верность родине, уходящие на битву и кричавшие цезарю: «Идущие на смерть, приветствуют тебя!», не могли такие отважные тиранить, пытать измученного, безоружного человека, который безропотно сносил удары тростью по голове, плевки в лицо. Тем более он не был захвачен в бою, был пленником, и чтобы его терзали благородные воины императора? Нет, не верилось. 

И вот, слава Богу, я получил доказательства того, что не римляне распинали Христа, а слуги, охранники и наёмники иудеев. 

Римляне не запрещали евреям быть иудеями.