Удивительное время мы переживаем! Поднимаются вопросы, тысячу лет назад уже решенные; переоцениваются ценности, веками оцененные; пересматриваются решения, от первых веков христианства состоявшиеся. И что особенно опасно: или забывают, или даже прямо не хотят справиться с тем, как и на каких основаниях решала эти вопросы, оценивала ценности, постановляла свои решения христианская древность, а иногда и сама Церковь, руководительница православной христианской мысли в те далекие от нас времена. Выходит, что наше поколение считает себя как бы умнее, талантливее и обильнее благодатными дарованиями, нежели великие мужи, носители духа христианского, жившие в веках, от нас отдаленных. 

Если такое самомнение сознательно, то оно преступно, свидетельствует об отступлении от Церкви, хотя пока в мысли; но хочется думать, что больше творится все безсознательно, как грех неведения, как последствие недостаточного воспитания в духе церковности…

В последние годы мутною, ядовитою волною разливается по родной Руси в разных видах неверие, и прежде всего — неверие в Церковь, как живой организм любви, возглавляемый Христом Спасителем, как воплощенною любовью. И это неверие в Церковь проявляется в тех, которые считают себя верующими в Бога. Для них безразлично, как учит о том или другом предмете Православная Церковь: они полагают, что в праве иметь обо всем свое собственное суждение, не справляясь о том, что скажет святая Церковь. 

А таких вопросов жизнь современная выдвигает на каждом шагу множество. Вот тому пример: вследствие упадка веры вообще и ослабления как нравов, так и характеров, умножилось число самоубийств. Убивают себя юноши, убивают себя 90-летние старики. Опустошается душа, расхищают из сердца последние остатки веры, идеализма, стираются последние следы образа Божия, замирает дух, не остается никакой опоры для борьбы с искушением и — человек решает: нет смысла больше жить и страдать, и в озлоблении на нее, как мятежник, самовольно уходит из жизни. Такова психология большинства случаев самоубийств. 

В ее основе лежит неверие в промысл Божий, хула на благость Божию, отчаяние — смертные грехи. Смертные потому, что не дают места покаянию, убивают дух, удаляют, гонят от человека спасающую Божию благодать. Человек добровольно и всецело отдает себя во власть врага рода человеческого, врага Божия, преграждает к себе все пути для благодати: как же возможно будет для него воздействие сей благодати? 

Когда идет речь о спасении, мы должны всегда помнить, что Бог не спасает нас насильно: создать нас без нас Он мог, а спасти нас без нас — не хочет и, без нарушения правды Своей, потому — не может. Необходимо, чтобы человек при исходе из сей жизни имел бы хотя зачатки произволения ко спасению, чтобы, по крайней мере, не отрицал возможности своего спасения, а следовательно — не терял надежды: мы молимся о тех, кто почил в надежде воскресения и жизни вечной, в ком осталась хотя бы искра надежды на Искупителя мира. 

Тогда Церковь молится и «о иже во аде держимых», по слову Василия Великого. Общий закон спасения выражен в словах: «в чем застану, в том и сужу», глаголет Господь.Что сказал я о самоубийцах, то же можно сказать и об отлученных от Церкви еретиках, не примирившихся с Церковью, умерших во вражде с нею, в отлучении от нее. Вне Церкви нет пути к единению со Христом, а следовательно нет и спасения. 

Спасаются только живые члены Церкви, живущие ее жизнью, в единении с нею посредством таинств, наипаче же святейшего таинства Причащения Тела и Крови Христа Спасителя, как Он Сам изрек: аще не снесте плоти Сына Человеческаго, ни пиете крове Его, живота не имате в себе. А сие величайшее таинство существует только в Церкви. 

И относительно еретиков надо сказать, что если они умерли без примирения с Церковью, если они унесли в душе своей вражду к ней туда, в другой мир, то для них невозможно превратить эту вражду в любовь, потому что вообще для души в загробном мире уже невозможно изменение настроений: какое направление получила душа в сей жизни, в таком она продолжает жить и в загробной. Там живет уже не полный человек, а только душа его, и что преобладало в душе в сей жизни, то продолжает обладать ею и в будущей.

Перемена для душ, отшедших из сего мира в другой, возможна лишь по молитвам Церкви, но при том условии, если душа отошла в мире с Церковью, если в произволении усопшего были зачатки искреннего желания спасения, если он был хотя и немощным, но не совсем мертвым, не отпадшим от целого членом тела Церкви. Таковы общие основания для суждения о том: можно ли молиться за души самоубийц и еретиков. 

Но относительно самоубийц святой Тимофей, епископ Александрийский, на вопрос: 

   «аще кто, будучи вне себя, подымет на себя руки, или повержет себя с высоты, за такого должно ли быть приношение (литургия), или нет?» — отвечает: «о таковом священнослужитель должен рассудити, подлинно ли будучи вне ума содеял сие. Ибо часто близкие к пострадавшему от самого себя, желая достигнути, да будет приношение и молитва за него, неправдуют и глаголют, яко был вне себя. Может же быти, яко соделал сие от обиды человеческой, или по иному какому случаю, от малодушия: и о таковом не подобает быти приношению, ибо есть самоубийца. Посему священнослужитель непременно должен со всяким тщанием испытывати, да не подпадет осуждению». — Вот единственное исключение, допускающее молитву церковную за самоубийц! 

Человек совершил страшное преступление в состоянии невменяемости: ясно, что нельзя его строго и судить за это. Бог, в неисповедимых путях Своего Промысла, попустил такое несчастие, такое насилие со стороны врага рода человеческого в отношении к человеку, лишенному разума: Бог пусть и будет единственным его Судиею… 

Церковь, в смирении склоняясь пред непостижимыми судьбами Божиими, предает сего человека в руки милосердия Божиего, как лишенного возможности бороться с насилием диавольским. Впрочем, повторяю: в каждом отдельном случае вопрос о том, можно ли допускать церковное поминовение самоубийцы, должна решать церковная власть, которая берет за себя ответственность пред Богом за разрешение или запрещение такого поминовения. 

И это представляет тяжелое бремя для каждого епископа. Самоубийства участились в последнее время до крайности, особенно среди молодежи. Полагаться на решение врачей, нередко и в Бога не верующих, и принадлежащих к исповеданиям, не признающим молитвы за умерших вообще, нельзя: ведь такие врачи вовсе не обязаны входить в суждение по существу с духовной точки зрения о том, был ли самоубийца в состоянии острого помешательства и вне ума в момент совершения преступления; их забота, хотя несколько, успокоить живых, скорбящих родственников покойника, и вот обычно они все самоубийства с легким сердцем приписывают острому помешательству. 

А в глухом, отдаленном от епархиального города углу, этот вопрос приходится решать местному священнику, у которого иногда и мужества не достает отказать в христианском погребении и поминовении самоубийцы, в виду возможных жалоб архиерею за отказ в этом, со стороны родственников покойника. Ведь в наше время миряне забывают совсем церковное правило о подчинении своего смышления авторитету своего пастыря и духовного отца: они смотрят на него просто как на требоисправителя, который обязан непременно, без всяких рассуждений, исполнить их требование. 

Забывают известное еще в ветхом завете правило: послушание выше поста и молитвы, выше приношений и жертв. Когда им напоминают о церковных правилах, они обычно ссылаются на бывшие примеры разрешения, и больше не хотят рассуждать… 

И совесть священника нередко насилуется мирянами, и священник, вопреки совести, во избежание жалоб и дознаний, исполняет их требование. Невольно думаешь: как же наша жизнь далеко уклонилась от того пути, какой ей указуется Церковью! Ведь выходит, что родственники самоубийцы как будто насильно, вопреки воле Самого Господа, Который управляет Церковью и чрез иерархию указует ей правила жизни, хотят — да будет позволено так выразиться — втолкнуть несчастного в Царство небесное!.. 

И особенно это надо сказать о панихидах по еретикам и богохульникам: тут уже бывает прямое кощунство, превращение молитвы церковной в какое-то насилие над Церковью, издевательство над ее служителями. Так было в отношении Толстого, так теперь творится в отношении другого богохульника — Шевченко, так постоянно творится неверами-интеллигентами в отношении разных хулителей Церкви, ее врагов, если только они носили имена христианские… 

Но относительно еретиков св. Церковь не допускает даже и таких исключений, какие бывают в отношении к самоубийцам: раз еретик или богохульник умер не примирившимся с Церковью, умер в отлучении от нее — Церковь не может допустить и молитвы о нем. Ересь есть духовное самоубийство, а о мертвом члене, отсеченном от целого тела Церкви, безполезно и заботиться, безполезно и молиться.

Есть еще одна сторона вопроса о молитве за еретиков и самоубийц, которую, обыкновенно, упускают из виду, хотя она едва ли не важнее всех теоретических суждений, которые, может быть, в самой основе-то своей на нее и опираются. Это сторона, так сказать, мистическая. Помнить надо: что такое Церковь в своей сущности? По учению великого Апостола Павла, она есть — живое тело Христа Спасителя, коего Он Сам и есть Глава, а все верующие — члены, так сказать — живые клеточки всего великого организма любви, одушевляемого Духом Божиим; молитва, по выражению покойного А. С. Хомякова, есть кровь Церкви, своим обращением привлекающая благодатные силы к обновлению всего организма. 

Она есть и дыхание любви, объединяющей всех верующих со Христом и во Христе. Любовь движет молитву, приводит ее в действие. Любовь приводит в соприкосновение душу молящегося с душою того, за кого он молится. Но сие соприкосновение бывает целительно для последнего только тогда, когда он еще не умер для тела Христова, когда он составляет еще живую клеточку всего тела, то есть, не потерял общения со Христом; хотя он и болеет, хотя он и не очищен от греховной нечистоты, но ушел отсюда с верою в молитву Церкви, с надеждою воскресения во Христе. 

Тогда молитва любви, восходя к Искупителю мира, несет от Него исцеляющую благодать душе почившего, благодать, изливаемую любовью Христовой к тому, кто не потерял еще веры в искупительную силу крови, пролитой за него на Кресте. Такая молитва и Господу угодна, как жертва любви за почившего, и для молящегося полезна, как животворящее дело его любви, как исполнение заповеди Господней. Такая молитва сливается с молитвой всей Церкви, становится уже молитвой самой Церкви, молитвой — дерзну сказать — Самого Господа, яко Ходатая Нового Завета, яко Главы Церкви. 

Соединенная с таинством Евхаристии, она проникает небеса и отверзает двери милосердия Божия к почившим в вере нашим братьям и кровью Господа омывает их грехи. Отмый, Господи, грехи зде поминавшихся кровию Твоею честною, молитвами святых Твоих, молится Церковь, когда опускаются частицы, вынутые за живых и умерших, в кровь Господню. 

Теперь примените сию мысль к тому несчастному, кто, как еретик, отпал от Церкви, мертв для нее в качестве члена, или же отсечен от Церкви невидимым судом Божиим за смертный грех отчаяния, в каком он умер, как самоубийца. Может ли принести пользу такому, уже мертвому, члену Церкви, уже отсеченному от нее, молитва за него, хотя бы это была молитва всей Церкви? 

Конечно, не может. И причина тому не вне сего несчастного, а в нем самом, в том настроении, в каком он перешел в другую жизнь. Это — настроение упорного сопротивления Богу и святой Церкви. Он сам не хочет себе спасения: не восхоте благословения и удалится от него, как сказано в Писании. А перемена настроения, как я уже сказал выше, там, в другом мире, невозможна, если не было зачатка такой перемены в сей жизни. Бог насильно не спасает. Это — первое. Второе: невыносим свет для глаз болеющих. Невыносимо приближение к Богу для души, умершей в грехе нераскаянном. 

Кто знает? Может быть наша молитва о человеке, умершем в состоянии ожесточения, будет только еще больше тревожить и усиливать в нем враждебные чувства к Богу… По крайней мере, относительно злых духов известно, что и сих отверженцев Господь готов был бы принять, но они сами того не желают в ожесточении своей гордыни. Посему вместо пользы молитва за того, кто ушел отсюда в нераскаянном грехе отчаяния и хулы на Бога, может и ему принести вред, и тому, кто за него молится.

Вред такому молитвеннику возможен еще и с другой стороны. Молитва не есть простое словесное ходатайство за другого, как это иногда бывает между людьми. Нет. Когда мы молимся за ближнего, молимся не языком только, не словами, а и сердцем, то воспринимаем память о душе его в свою душу, в свое сердце; воспринимаем, по любви к нему, и те скорби, и те грехи, какими он отягощен, и уже как бы от своего лица вознося их ко Господу, умоляем Его благость о помиловании или ниспослании ему спасающей благодати. 

Чем сердечнее и искреннее такая молитва, тем большую милость Господню она может низвести душе того, за кого молимся. И чем ближе нам человек этот, чем больше питаем к нему чувства любви, тем сердечнее бывает и наша молитва о нем. И если он жил на земле благочестиво и богоугодно, то, воспоминая в молитве его душу, тесно соприкасаясь, объединяясь с нею, мы незаметно делаемся как бы причастниками и той благодати, какая присуща была этой душе при жизни на земле, и тем добрым свойствам, коими она была украшена. 

Посему-то молитва за почивших праведных людей весьма душеполезна и для нас самих спасительна. Не столько они получают от нас пользы, сколько мы воспринимаем от них духовной отрады и утешения. Над нами сбывается слово Писания: молитва его в недро его возвратится. С одной стороны, при одном простом воспоминании о лице, известном нам доброй жизнью, наша благовейная мысль о нем уже услаждается красотою его духовного облика; с другой — он видит любовь нашу к себе и, конечно, в долгу у нас не остается: он, так сказать, показует Богу любовь нашу и, по любви своей к нам, приносит Богу теплую, чистую свою молитву за нас.

Но совсем другое дело, когда молишься за человека, который всю жизнь свою грешил тяжкими смертными грехами и не подумал об очищении их покаянием. Тут уже не отраду вливает молитва, а, напротив, сообщает молящемуся тягость, смущение, безпокойство. Да так оно и должно быть. Воспринимая образ души усопшего, молящийся вместе с тем делается как бы общником и его душевного состояния, входит в область его душевных томлений, соприкасается его грехам, не очищенным покаянием, берет на себя и долю его душевных страданий. 

И сие-то томление и страдание душою во время молитвы за умершего грешника, если он еще не погиб грехом отчаяния, доставляет ему отраду и облегчение, приклоняя к нему Божие милосердие молитвою любви. Но если его душа перешла в иной мир в настроении враждебном к Церкви, если она отвергла искупительные заслуги Господа Спасителя мира, как это было с несчастным графом Толстым, как молиться за таких? Как можно допустить себя до некоторого прикосновения тому богоборному настроению, коим душа его была заражена? Как воспринять в свою душу все те хулы и безумные речи, и даже помыслы, коими была полна его душа, может быть даже в самый момент его смерти?.. 

Не значит ли это — подвергать свою душу опасности заражения таким настроением? Не напрасно же говорят, что, например, самоубийство заразительно: при одном имени самоубийцы в душе возникает его образ, а с образом сим рисуется и то, как он окончил жизнь… Спросите любого психиатра, и он вам скажет, что при разговорах о самоубийцах, о способах их самоубийства у впечатлительных людей нередко появляются так называемые «навязчивые мысли», а по нашему, православному, просто вражеские искушения, влекущие слабых людей к тому же преступлению…

Как у человека, смотрящего вниз с вершины высокой скалы или колокольни, откуда-то появляется мимолетная мысль — броситься вниз, так нечто подобное бывает и при воспоминании о самоубийстве человека, особенно известного тому, кто вспоминает о нем и имел к нему отношение. Говорю о людях впечатлительных и слабых. А ведь в молитве, как я сказал, мы как бы соприкасаемся своею душою душе того, за кого молимся… Что если молитва о самоубийце, вообще Церковью воспрещенная, будет неугодна Богу?.. Если благодать Божия отступит от нас за нарушение заповеди о послушании Церкви? За то, что мы свое мнение ставим выше учения и правил Церкви?О всем этом пусть подумают те, которые требуют от служителей Церкви молитв об еретиках и самоубийцах.

А можно ли, скажут мне, молиться за самоубийц и еретиков на молитве домашней, частной, не церковной? Отвечаю: молитва домашняя не может стоять в противоречии с церковной, тем более, что церковная молитва несравненно выше частной, домашней. Что такое моя одинокая, грешная, слабая молитва в сравнении с церковною?.. В церковной молитве моя немощная и, может быть, нечистая молитва очищается и несется к Богу на крыльях молитвы всей Церкви, всего сонма верующих, сонма всех святых Божиих. 

Не имею я дерзновения за премногие грехи мои к Господу Богу моему, тем паче дерзновения молиться о том, кто премного прогневал Его смертным грехом отчаяния; и как дерзну я делать то, чего не дерзает делать Церковь? Ибо если бы она дерзала, то не воспрещала бы такой молитвы…

Таково общее суждение о молитве частной, домашней. Но мне скажут: как удержаться от такой молитвы особенно человеку, который был связан — не говорю уже с отлученным от Церкви явным еретиком: о таковом не позволит молиться чувство уважения к Церкви, которую он оскорблял и от которой отпал, — но с самоубийцей узами кровного родства, или был очень близок ему по духу любви, — как удержаться от того, чтобы излить свою душу пред Отцом небесным? Как не возвестить Ему печали своего сердца?..

Но это — совсем другое дело. Никто не может запретить лично каждому из нас «изливать свою душу» в молитве пред Господом, «поведать Ему печали свои». Это — не одно и тоже с молитвенным ходатайством за покойника. Мудрые, духовно опытные и обладавшие даром рассуждения старцы-подвижники удовлетворительно дают на это ответ. Так известный Оптинский старец Леонид, скончавшийся в 1841 году, дал такое наставление своему ученику, обратившемуся к нему за утешением, по случаю полученного им известия о смерти отца, последовавшей от самоубийства: 

   «Вручай как себя, так и участь своего родителя воле Господней, премудрой, всемогущей. Не испытывай Вышняго чудес. Тщися смиренномудрием укреплять себя в пределах умеренной печали. Молись преблагому Создателю, исполняя долг любви и обязанности сыновней».

— Но каким образом молиться за таковых? — спросил послушник.

— По духу добродетельных и мудрых так: «Взыщи, Господи, погибшую душу отца моего, и, аще возможно есть, помилуй! Неизследимы судьбы Твои. Не постави мне в грех сей молитвы. Но да будет святая воля Твоя!»

Так учил и утешал богомудрый старец своего ученика, бывшего в печали и скорби великой. В этом наставлении и для каждого христианина, находящегося в подобном положении, есть много утешительного, успокаивающего скорбную душу в предании и себя, и покойника в волю Божию, всегда благую и премудрую… И верный, смиренный сын Церкви не станет требовать от Церкви большего.

1914 год