Доказывая вышеназванный тезис, кандидат богословских наук Михаил Ефимов в своей работе «Карамзинская нелепа» в частности пишет: 

   

   «Начнем с того, где возник замысел написания "Истории". В начале великой по своим злодеяниям французской революции 1789-92 гг. Карамзин оказывaется в Западной Европе. ...Тесно сближается с владыками дум эпохи просвещения и гуманизма, т. е. того времени, когда европейские народы начали изменять христианским ценностям, когда вместо Бога во главу всего был поставлен человек с его страстями и пороками, когда образованные сословия ринулись в масонские ложи и оккультные общества...

   Карамзину для написания и издания огромного труда необходимо было заручиться высочайшим благословением, т. е. дозволением Императора. Ради этого хитрому масону должно было играть роль верноподданного гражданина. Однако на исходе 18-го века Император Павел I получил извещение об участии Карамзина в якобинстве. /Название Якобинец происходит от имени Иаков, Яков, англ. Якоб. Якобинство - французская масонская ложа, возникшая в доминиканском монастыре святого апостола Иакова, англ. Якоба. Эта ложа произвела политическое движение по свержению французской монархии, революционное якобинство - ред./.

   Над злоумышленником /якобинцем Карамзиным/ нависла грозная туча государственных репрессий, что объясняет пометку в его записной книжке: "Если провидение пощадит меня, если не случится того, что ужаснее смерти, т. е. ареста, займусь историей". Провидение пощадило литератора, но тот не пощадил своих читателей, отравляя их умы ядом якобинских инсинуаций... 

   /Один из исследователей Карамзина/ Смирнов замечает: "Надобно добавить столь устойчивую в определенных кругах славу Карамзина как неисправимого якобинца. В царской семье ее носителем был цесаревич Константин".

   Указанный младший брат Александра I категорически возражал против публичного обсуждения и осуждения деяний Иоанна IV, что наносит удар по престижу царской власти. Он так отзывался о 9-м томе Карамзина: "Книга его наполнена якобинскими поучениями, прикрытыми витиеватыми фразами". Цесаревич не был одинок в своих воззрениях на труд Карамзина: сам автор сетует брату Василию Михайловичу, что публика реагирует на "Историю" неоднозначно. 

   Кто ж восторгался Карамзиным и его творением? Декабристы, разрушители Российской Империи...

   В карамзинском труде, как в прогоревшем костре, под монархическим пеплом таился огонь свобод республиканских. В этой связи попечитель московского учебного округа Голенищев-Кутузов в августе 1810 года обратился к министру просвещения Разумовскому с предупреждением об опасности, исходящей от новоявленного историографа. Он писал, что сочинения Карамзина наполнены ядом якобинства и вольнодумства, источают безначалие и безбожие, что сам он метит в первые консулы и что давно пора его запретить и уж никак не награждать. 

  

   Вскоре после этого Голенищев-Кутузов сообщал Его Величеству, что Карамзин - французский шпион. Припомним тут, где родилась идея "Истории". 

   Из всего вышеизложенного видно, что пресловутый сочинитель явился одним из главных идеологов и вдохновителей декабристского восстания и, стало быть, все злодеяния мятежников, в том числе и убийство Милорадовича, славного героя Отечественной войны, тяжким камнем лежат на совести того, кого при дворе называли негодяем...

   Карамзин как участник мировой закулисы поставил перед собой цель, которую Смирнов описывает так: "Вразумить живущих и царствующих уроками истории, опричниной грохнуть по аракчеевщине. Надобно было собрать для этого и надлежащие мысли, не мысли даже (они давно были выстраданы), а слова, формулировки, такие оценки прошлых событий и лиц, которые помогали бы современникам бороться с самовластьем нынешним, тутошним". 

   Отсюда видно, что если главная идея первых восьми томов "Истории" - противостояние вечевого народовластия и княжеского правления, то замысел отдельно взятого девятого тома в том, чтобы "опричниной грохнуть по аракчеевщине". Помилуйте! Налицо политический заказ и абсолютная ангажированность автора. О какой исторической науке, о каких безпристрастных и объективных изысканиях тут можно говорить? 

   Как могут некоторые из нас, православных, ссылаться на эту якобинскую белиберду в вопросах, столь актуальных для современной Церкви? 

   Совершенно очевидно, что Карамзин в работе над девятым томом заботился не об исторической правоте, но о том, чтобы грохнуть, уколоть, растоптать идеологического противника. 

   Говоря о могучем союзе Карамзина и революционеров, Смирнов указывает на подоплеку девятого тома: "С Тацитом сравнивали историографа и будущие декабристы, прозорливо угадав смысл его поучений". Здесь следует напомнить читателю, что Тацит - это историк Древнего Рима накануне его падения (476 г.). Называя своего соратника этим именем, бунтовщики намекали на скорое ниспровержение царизма.

   Многие здравомыслящие люди дореволюционной России осудили и отвергли тайный умысел Карамзина, отчего на памятнике ему, установленном в 1911 году, обретались лишь первые восемь томов "Истории". 

   Девятый том, возводящий напраслину на Русского Царя, оказался непризнанным... /Но/ эта книга стала для многих излюбленным чтивом, постоянным спутником. К примеру, Кондратий Рылеев с восторгом восклицал: "Ну Грозный! Ну Карамзин! Не знаю, кому больше удивляться - тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита". Он же свидетельствовал, что его друзья Бестужев, Муравьев и другие молодые якобинцы, ранее упрекавшие Карамзина в приверженности к монархизму в основном за посвятительное письмо и введение к труду, по выходе девятого тома стали самыми горячими почитателями его, величали не иначе, как Тацитом и повсюду разносили весть о новом замечательном творении историографа. 

   Мартинист Вильгельм Кюхельбекер, злодей, приговоренный к смертной казни, превозносил девятый том как лучший в творчестве Карамзина.

   Иной декабрист Владимир Штейнгель, осужденный на 20 лет каторги, восхищено провозглашал эту книгу феноменом, небывалым в России -мол, один из великих царей открыто ознаменован тираном, каких мало представляет история. 

   Чем же объяснить тот факт, что декабристы взахлеб зачитывались самым мерзким томом карамзинской нелепы? Как и прочие революционеры, они были заражены демоническим желанием крови и мучительства. Свою кровожадность эти нравственные выродки доказали вооруженным выступлением на Сенатской площади, которое является прекрасной иллюстрацией того, что в основе всякого бунта лежит садизм, т. е. стремление причинить страдание другому живому существу... 

   Карамзин, имея гипертрофированное воображение, с удовольствием обслуживал кровожадные наклонности своих братьев по оружию. Хочешь ли, читатель, доказательств? Изволь.

   Кому неизвестно душещипательное сказание о том, как Грозный слушал посланника князя Курбского Ваську Шибанова, вонзив в его ногу свой жезл и опершись на него? Какова же историческая ценность сей умилительной картины? Смирнов так отзывается на этот счет: "слуга, стоя неподвижно, безмолвствовал, а царь, опершись на жезл, слушал чтение письма Курбского. Потрясающая воображение сцена, но не совсем точная по историческим свидетельствам". Николай Иванович Костомаров (1817-85 гг.), один из знаменитейших наших историков, член-корреспондент Петербургской Академии Наук идет дальше. Он указывает, что в летописи, означенной Карамзиным как Александро-Невская, о Ваське Шибанове сказано, что он способствовал бегству Курбского и сам был схвачен, а не послан в Москву с письмом, как обыкновенно полагают. Слушайте, дорогие мои, налицо чудовищный подлог: в летописи, на которую ссылается обманщик, нет ни слова о том, что пособник изменника Родины был направлен им в столицу и о его ноге, якобы пронзенной царским жезлом!!! Как же после этого можно относиться к россказням якобинца о том, что царь будто бы насиловал и собственноручно пытал своих подданных?...

   Вспомним, скрепя сердце, о мнимом столкновении Грозного с митрополитом Филиппом, которое сочинитель описывает следующим образом: "В разгар казни входит царь в Успенский собор. Его встречает митрополит, полный решимости по долгу сана своего печаловаться, заступаться за обреченных на казнь. 'Молчи, - прерывает его Грозный, едва сдерживая гнев, - одно тебе говорю, молчи, отец святой, молчи и благослови нас'. 'Наше молчание, - ответствовал владыка, - грех на душу твою налагает и смерть наносит'. 'Ближние мои, - прерывает Филиппа Грозный, - стали на меня, ищут мне зла. Какое тебе дело до наших царских предначертаний?'" Удивительная детализация разговора! Не правда ли? Где автор мог почерпнуть такие подробности? Что-то я не припомню, чтобы Царь и святитель оставили по себе мемуары. Сколько картинности, сколько сильных эмоций в этом диалоге! Чем не эпизод для остросюжетного фильма? Особенно умиляет выражение "едва сдерживая гнев". Складывается впечатление, что сочинитель не только обладал чудесной машиной времени, сделавшей его свидетелем означенной встречи, но и был выдающимся телепатическим экстрасенсом, способным определять степень гнева исторического персонажа...

   Сочинитель не захотел отказаться от клеветнических выпадов в адрес Иоанна Васильевича, нелепость коих очевидна. К примеру, он указывает, что "душегуб", оказывается, обладал редкой памятью, знал наизусть Библию, историю греческую и римскую. Я не могу принять, что Грозный был "душегубом", даже в качестве версии, ибо по моему убеждению злодейство не сочетается с обширной ученостью. Душегубство есть удел лишь людей грубых и непросвещенных. Хотя и бывают кровопийцы, обремененные разносторонними сведениями в науках, но кто из них мог похвастаться знанием назубок Священного Писания? Чтобы стяжать такую просвещенность, надо упражняться в усвоении библейских речений ежедневно по несколько часов на протяжении многих лет. Мало того, должно иметь сердечную привязанность к Писаниям и прилагать их к собственной смиряющейся душе, словно целебный пластырь. Далеко не каждый канонизированный святой знал Библию наизусть. Я могу припомнить лишь одного подвижника благочестия, ум которого как бы плавал в светоносных изречениях Нового Завета. Это преподобный Серафим Саровский...

   Интересно взглянуть на девятый том и в источниковедческом аспекте. Карамзин приступил к сбору материалов для описания царствования Иоанна 4-го в начале 1812 года, накануне наполеоновского вторжения. В знаменитом московском пожаре, ставшем кульминацией Отечественной войны, погибли все столичные библиотеки и архивы, в том числе и обширное собрание книг и рукописей сочинителя. Уцелело лишь синодальное книгохранилище... Источниковедческая база новых томов расширялась также и благодаря появлению мемуарных свидетельств вроде записок Андрея Курбского и Палицина и свидетельств осведомленных иностранцев. Последние несли важную, часто уникальную, неповторимую информацию, но отличались односторонностью, субъективизмом, а иногда и явной тенденциозностью, принимавшей подчас форму русофобии». 

Каково?! Русская история пишется на материалах, пропитанных нелюбовью, а зачастую и ненавистью ко всему русскому.

В СВОЕМ ПРЕДИСЛОВИИ К «ИСТОРИИ» КАРАМЗИН ЗАМЕЧАЕТ: «И ВЫМЫСЛЫ НРАВЯТСЯ. НО ДЛЯ ПОЛНОГО УДОВОЛЬСТВИЯ ДОЛЖНО ОБМАНЫВАТЬ СЕБЯ И ДУМАТЬ, ЧТО ОНИ ИСТИНА». ЗНАМЕНАТЕЛЬНАЯ ФРАЗА, КОТОРАЯ МНОГОЕ ОБЪЯСНЯЕТ.

Как же мы, православные, можем давать веру явным нелепостям распоясавшегося якобинца? Полагаю, что одна из причин этого - чтение «Истории» без должной вдумчивости и здравой критики.

В этой связи я вспоминаю дивную святоотеческую мудрость «лучше ошибиться в любви, чем в ее отсутствии». Это означает, что если о каком-то человеке высказываются прямо противоположные суждения, то христианин должен предпочесть сторону оправдания, любви и снисхождения...

 

Источник: Русский монархист