08.11.2017

«Мусор» – это было одно из немногих слов, которые знал на русском мой новый знакомый, англичанин Джон. Познакомились мы при интересных обстоятельствах в конце 1990-х годов, в центре Москвы, на Новослободской. Я был тогда старостой храма в бывшем Скорбященском монастыре, почти полностью разрушенном и перестроенном после событий 1917-го года. В наследство Церкви перешли бывшие монашеские кельи, которые были приспособлены в советское время под спортивный зал. Здесь и обосновалась православная община.

Первые пару лет было очень непросто: центром прихода была молодежь – люди в основном проблемные, спонсорской помощи не было, а надо было обустраиваться: к тому времени здание храма пришло почти в полную негодность. Вот тогда-то в храм к вечерней службе пришла немолодая пара с большим свертком в руках. Мы привыкли к тому, что в храм что-то приносили, но, положа руку на сердце, можно сказать, что вещи эти были малопригодны для нужд храма. Так оказалось и на этот раз. Женщина сказала, что собрала в доме всю ненужную околоцерковную атрибутику и отдает ее нам на уничтожение. Я принял пакет и поинтересовался, почему именно к нам они принесли этот пакет. «Соседка говорит, у вас хорошо, и вы нам не откажете», – сказала женщина и улыбнулась. Мне оставалось лишь поблагодарить за доверие и улыбнуться в ответ.

Все это время ее спутник рассматривал наше неустройство: изъеденные дождями и талым снегом облезлые стены, потолок с ветхими осветительными приборами, щиты от баскетбольных колец, приспособленные под иконы, скромную утварь, накопленную общиной и украшавшую выстуженный спортивный зал.

– Мне здесь положительно нравится: здесь всё настоящее, – сказал вдруг мужчина своей спутнице, отрывая взгляд от решетки на окне и оборачиваясь к нам. Фраза была произнесена на хорошем английском языке, и я понял, что он – англичанин.

– Такое уж наследство, – ответил я, пытаясь поддержать разговор, и кратко рассказал гостям историю Скорбященского монастыря, самого последнего из столичных монастырей и некогда самого большого. Монастырь был построен по благословению митрополита Филарета Московского. В нем часто бывала Великая княгиня Елизавета Федоровна. Рассказал им историю монахини Рафаилы – промышленницы и монахини в тайном постриге, принявшей участие в создании монастыря и его сооружений.

Постепенно оживали стены монашеских келий, вырастали образы головного храма и многочисленных церквей, женского богословского института, богаделен и школ, монастырского погоста, где нашли свое последнее земное упокоение известные дореволюционной Москве люди. А всё начиналось когда-то с маленькой домовой церкви, которую устроила для своей болящей матери княжна Александра Голицына.

В конце разговора Элеонора и ее муж держались совершенно свободно, а Джон прямо сказал, что будет чаще заходить в наш храм и присутствовать на богослужении. Расставались мы почти друзьями, но я понимал, что одно дело – намерение, другое – его осуществление. Так оказалось и на этот раз.

Прошло месяца три. Джон и Элеонора больше у нас не появлялись. За время пребывания в храме я привык к тому, что люди приходят и уходят – остаются единицы. Но всё же мыслью часто возвращался к нашей встрече: какая-то загадка была у этой пары, и я чувствовал, что наш разговор – не последний.

И вот в конце марта, когда солнце подтопило снег и он начал сходить с дорожек парка, разбитого на месте разрушенного монастыря, я бежал, перепрыгивая через лужи, к храму. В голове вертелись мысли: чем кормить ребят, которые к вечеру соберутся на всенощную, хватит ли свечей в свечном ящике и где найти икону святого, которого будет славить Церковь через несколько часов, – обычные для старосты храма заботы. И тут мне навстречу вышел Джон. Я не сразу его узнал: одет он был в тертую куртку, штаны-свисалы и большие болотные сапоги. «Мусор, – радостно доложил мне по-русски англичанин, показывая на ведро, которое он тащил к мусорным бакам. – Элеонора приспособила меня выносить ведро», – продолжил он с неизменной улыбкой, переходя на английский. Я видел, что ему хотелось поговорить.

– Чего к нам не заходите? – без предисловий начал я, пожимая Джону руку. – Сами же говорили: у нас хорошо.

– Да это – Элеонора стесняется, говорит, неудобно, что всякий хлам к вам принесли, а толком помочь – не помогаем. Вот и не ходим. А у вас действительно здорово: просто, без изысков, как в древних церквях, в современных реалиях, конечно. У тебя есть время поговорить? Может, посидим полчасика в парке, пообщаемся? – предложил с надеждой в голосе Джон, и я понял, что лучшей возможности для разговора может не быть.

– Почему бы нет, – ответил я, – выносите мусор, и пойдем посидим на скамейке у качелей, там и поговорим.

Солнце по-весеннему пригревало землю – на скамейке было вполне уютно.

– Всегда рад любой возможности пообщаться с русскими. Люблю Россию и не могу представить, как бы жил без нее, – начал разговор Джон, поёживаясь и жмурясь от солнечных лучей.

– Откуда такая любовь? – недоверчиво вступил в разговор я, разглядывая кучи грязи, оставшейся в парке с зимы.

– Эта история началась много лет назад в одном из промышленных городков средней Англии, в котором я тогда жил. Вырос я в верующей семье и ходил в небольшой приход англиканской церкви, расположенный недалеко от нас. В нашей церкви всё было несколько необычно для англикан: иконы, которые отец-настоятель привез из Греции, на стенах храма – цитаты из Евангелия, а главное – строгость во всем. Нам всё это нравилось, но особенно подходил нашему укладу настоятель храма: собранный, немногословный, умеренный и четкий в движениях. Он любил своих прихожан, и мы отвечали ему любовью. По делам службы я много ездил по Англии, заходил в другие церкви, но ничего подобного не находил. С радостью возвращался в свой городок и бежал в наш храм. При церкви сложился приход, небольшой и разношерстный, члены которого часто оставались после службы в храме, пили чай и разбирали трудные места Нового Завета. На этих встречах настоятель любил читать ранних отцов Церкви. Столы и лавки стояли прямо вдоль стен храмового помещения. После службы мы расставляли их и пили чай с тем, что приносили с собой.

Так прошло много лет. Отец-настоятель состарился, мы тоже изменились, но всё это было естественным и незаметным. В один из дней, когда на наших посиделках присутствовало совсем немного прихожан, в основном – те, кто был особенно близок к настоятелю, речь зашла об Откровении Иоанна Богослова. Присутствующие выражали свои мнения по поводу учения святого апостола о конце света, и последним взял слово наш священник. И вот что он сказал: «Мне кажется, мы уже вступаем в заключительную фазу перед пришествием последних времен. В Англии и вообще в Европе это особенно заметно: политкорректность, толерантность не по разуму, свобода нравов – всё это разъедает нас, как будто готовится почва для прихода антихриста. А главное – бездуховность и умирание христианства. Если так пойдет, то, когда Сын Божий придет на землю, едва ли Он найдет на ней веру, по крайней мере в Европе, в той самой Европе, которой суждено быть оплотом учения Христова. Я много думал над этим и пришел к выводу, что единственной страной, которая сможет противостоять антихристу в последние времена, является Россия. Именно ей уготовано собрать и сохранить малое стадо Христово.

Сейчас мы думаем, что после перестройки и развала СССР Россия начнет развиваться по западной модели. Нет, не ее это путь. Ей надо восстановить Церковь, сохранить Христа и противостоять антихристу, когда он придет. Америка и Европа будут всячески давить на Россию, экономически и политически отмежевываться от неё. Но Россия выстоит, народ сплотится вокруг того, кто будет понимать задачи этой могучей державы и кого Бог пошлет для мудрого управления страной; Церковь поднимется, и враг не сможет покорить несгибаемый русский народ».

Пока священник говорил, – продолжал Джон, – я думал о том, что знаю о вашей стране. Судя по заметкам в газетах, там полный развал, страна вот-вот распадется на отдельные территории, народ бедствует и постепенно спивается. Неужели выстоят, победят, сумеют противостоять натиску? И я спросил об этом нашего священника.

«Божественная воля неизменна, и пути человеческие неисповедимы, – ответил он, – другого выхода я просто не вижу. Потребуется время, но думаю, отпущено его не так уж много. Осталось завершить просвещение мира Евангелием, а всё остальное уже при дверях (ср. Мк. 13, 29)». 

– «Самая большая страна по населению – Китай – не знает учения Христова», – возразил настоятелю один из прихожан. «Господь создаст условия для быстрого развития Китая, в которых естественным станет его открытость, в том числе и религиозная, – ответил священник. – Мне скоро умирать, и с некоторых пор я как бы подвожу итог своей жизни, – продолжил он. – Жалею об одном, что в своё время не перешел в Православие: именно оно сохранило в полноте учение Спасителя, продолжило путь апостолов и ранних отцов Церкви. Часто ездил в Грецию, читал книги о Православии, но так и не решился, видимо, в силу консервативности своего священства. Но тем, кто еще может что-то менять в своей жизни, мой совет: переходите в Православие, не бойтесь – в этом нет никакой измены. В Греции мне говорили, что в наших таинствах нет благодати, есть лишь набор слов и механическое повторение литургических приемов. Нет духа. И сейчас я понимаю, что, скорее всего, это так». – Священник закончил говорить, и мы стали собирать и мыть посуду, потихоньку расходиться: было над чем подумать.

Дома я места себе не находил, мысленно возвращаясь к словам настоятеля. Думал о прошлом, о своих ощущениях, и не находил ответа на вопрос, что делать. Решил: время всё расставит на свои места.

Отец-настоятель с того памятного разговора больше на службе не появлялся. Вскоре он лег в больницу, в которой и умер. Хоронили его хмурым октябрьским утром на маленьком кладбище, что начиналось сразу за храмом. Я шел за гробом и думал, как жить дальше: привычная среда обитания уходила из-под ног.

Вскоре нам прислали другого священника, который убрал иконы, на их место повесил картины в модернистском стиле, снял цитаты из Евангелия. Служба тоже стала другой. Мы с друзьями перестали ходить в церковь. Встречались по очереди дома друг у друга, молились, читали Евангелие и апостольские послания. Пили чай и тосковали по прошлому.

Как-то раз по работе я был в Лондоне. В обеденное время зашел перекусить в кафе и оказался за одним столом с Элеонорой. Мы познакомились, и она, узнав о моем интересе к Православию, повела меня в русскую церковь. Настоятель объяснил мне, что такое Православие, крестил меня в Православной Церкви, венчал нас с Элеонорой и посоветовал перебираться в Россию, мотивируя это тем, что настоящая жизнь именно там. Но главное, в его храме я понял, о чем говорил отец-настоятель на нашей последней встрече. Я понял, что такое благодать. Вернее, сам ее ощутил, бывая на службе.

Вскоре сложилась благоприятная для меня обстановка для ухода на пенсию. Творческая командировка Элеоноры тоже подходила к концу. И мы уехали из Англии.

И тут, в России, я понял, что такое настоящая жизнь. Не то биологическое существование, которое мы ведем на Западе, а жизнь в полном смысле этого слова; свобода, о которой нам там приходится только мечтать, радость о Господе. Все те ценности, которым мы поклоняемся в Европе и Америке – мусор (по-русски сказал Джон). Главное – понять, зачем ты на этой земле и как ты должен жить, чтобы в конце со спокойной совестью переселиться в вечные чертоги. И всё это я нашел здесь, в России.

Джон, видимо, хотел сказать что-то еще, но я прервал его – надо было идти готовиться к службе.

Со времени нашего разговора с Джоном прошло почти двадцать лет. За эти годы всё изменилось. Русская Церковь укрепилась, а вместе с ней изменилась и наша страна. Промышленно поднялся Китай. В новостях есть информация о том, что ежедневно на православных сайтах сидит около ста миллионов китайцев. Евангелие свободно лежит в китайских отелях. В Европе, наоборот, отовсюду убирают христианскую символику. Запад поклоняется новому идолу – однополым бракам и прочим либеральным нововведениям. России объявлены санкции. Идет жесткое противостояние по всем фронтам.

В этой связи часто вспоминаю рассказ Джона о его настоятеле и о том, что даже там, в далекой Англии, он сумел почувствовать, что едино на потребу (Лк. 10, 42): правду Божественного замысла о нас, Промысл и волю Творца о мире и о высшем Его творении – человеке.

.
По материалам: Православие.ру
http://www.pravoslavie.ru/107021.html